У Бродского была строчка – жизнь – это холмы.
Я помню холмы Италии, и это совсем не мы.
По Бродскому мы бы любили
Сидеть на склоне холма.
В реальности мы любили
Друг друга,
Когда я нема.
В воздухе пахнет осенью, у плиток странный узор,
В коридорах на стенах росписи, и между ними – зазор.
Стены немного падают, в воздухе сыпется пыль,
Поезд несется до Лейбница, и я забываю где быль.
В церкви внутри все в золоте, снаружи – через кирпич
Белое-серое-черное, а англичане умели бомбить.
Ты подождешь на улице, и я вспоминаю порой,
Мой милый – на улице холодно, но в церковь ты
Ни ногой.
Потом все сплетается в баров пляс, в кофе, вино и дым.
В подарки, шарфы и скатерти, в умение быть другим.
В Праге тепло по пятницам, на речке пасут гусей.
Ты боишься на свете трех вещей: любви, тепла и друзей.
Про это есть строчек тысяча, и может, еще одна,
Но ведь у этой истории не только одна сторона.
На стенах по прежнему росписи, от кофе спасения нет,
Но той еще теплой осенью я помню моста полусвет.
Я помню улыбку расцветшую
Совсем на других губах,
Я помню другую историю, в которой не важно, кто прав.
Я помню кафе и смех вокруг, объятий уверенный круг,
Я помню от свечек легкий жар, и чувство, что рядом – друг.
Я помню прогулки по острову, и поцелуй на мосту,
И долгие взгляды, и шепот рук, признания в пустоту.
Истории бесконечные, вино, и
Шоколад.
Любовь и шутки – пусть старое, но было на новый лад.
Потом это все вдруг вытеснил фонарь, первый снег, и ты.
Все прошлое разом выжегший, сошедший живым из мечты.
Снег, холод, и свет, и все вокруг – замирает и тает прочь.
Дни пробегают стремительно, их куда интересней ночь.
Пальцы по коже, и тихий смех, и неловкий соседский взгляд.
Прости-не прости, это мы опять, будим пятую ночь подряд.
Музыке в такт имя твое вторит строчкой псалма.
Вот только, согласно Бродскому, за холмами стояла тюрьма.
Я помню холмы Италии, и это совсем не мы.
По Бродскому мы бы любили
Сидеть на склоне холма.
В реальности мы любили
Друг друга,
Когда я нема.
В воздухе пахнет осенью, у плиток странный узор,
В коридорах на стенах росписи, и между ними – зазор.
Стены немного падают, в воздухе сыпется пыль,
Поезд несется до Лейбница, и я забываю где быль.
В церкви внутри все в золоте, снаружи – через кирпич
Белое-серое-черное, а англичане умели бомбить.
Ты подождешь на улице, и я вспоминаю порой,
Мой милый – на улице холодно, но в церковь ты
Ни ногой.
Потом все сплетается в баров пляс, в кофе, вино и дым.
В подарки, шарфы и скатерти, в умение быть другим.
В Праге тепло по пятницам, на речке пасут гусей.
Ты боишься на свете трех вещей: любви, тепла и друзей.
Про это есть строчек тысяча, и может, еще одна,
Но ведь у этой истории не только одна сторона.
На стенах по прежнему росписи, от кофе спасения нет,
Но той еще теплой осенью я помню моста полусвет.
Я помню улыбку расцветшую
Совсем на других губах,
Я помню другую историю, в которой не важно, кто прав.
Я помню кафе и смех вокруг, объятий уверенный круг,
Я помню от свечек легкий жар, и чувство, что рядом – друг.
Я помню прогулки по острову, и поцелуй на мосту,
И долгие взгляды, и шепот рук, признания в пустоту.
Истории бесконечные, вино, и
Шоколад.
Любовь и шутки – пусть старое, но было на новый лад.
Потом это все вдруг вытеснил фонарь, первый снег, и ты.
Все прошлое разом выжегший, сошедший живым из мечты.
Снег, холод, и свет, и все вокруг – замирает и тает прочь.
Дни пробегают стремительно, их куда интересней ночь.
Пальцы по коже, и тихий смех, и неловкий соседский взгляд.
Прости-не прости, это мы опять, будим пятую ночь подряд.
Музыке в такт имя твое вторит строчкой псалма.
Вот только, согласно Бродскому, за холмами стояла тюрьма.
